Дискуссия
Моральный бренд.ВЕХИ-2009
«Этот своеобразный мир, живший до сих пор замкнутой жизнью... не без основания называют «интеллигентщиной» в отличие от интеллигенции в широком, общенациональном, общеисторическом смысле этого слова».
«Вехи», 1909
ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ
Взрыв эмоций вокруг сборника «Вехи», опубликованного в 1909 г., был обусловлен тем, что авторы сборника, многие из которых впоследствии стали классиками русской философской и политической мысли, подвергли критике две священные для тогдашнего российского общества темы – социализм и интеллигенцию.
Надо сказать, что это явилось большой интеллектуальной смелостью. В начале ХХ века капитализм как форма общественного устройства себя окончательно дискредитировал. Было ясно, что он порождает беспощадную эксплуатацию большинства меньшинством, закрепляет неравенство, вызывающее, в свою очередь, острую классовую борьбу, легитимизирует власть денег, поощряет конкурентное хищническое отношение к миру и человеку.
Спасением для человечества представлялось социалистическое учение, которое, как казалось тогда, основывалось на традициях европейского просвещения и предлагало принципиально иную модель социального бытия: бесклассовое «мирное» общество, где все люди равны, где доминирует справедливость и благо всех есть благо каждого.
В противоположность этому авторы «Вех» сконцентрировали внимание на негативных чертах зарождающегося социализма. Они отмечали его догматизм, упрощающий жизнь до схемы, его стремительное превращение в суррогат религии, его «партийную принадлежность», исключающую творческую свободу, сведение им человека к «классу», что самого человека обезличивает и унижает. То есть вместо светлого будущего, каким социализм представлялся глазам современников, авторы «Вех» видели в нём доктрину тирании и порабощения.
Понятно, что такое отношение к социализму, который, по словам С. Франка, исповедовался «огромным большинством русской интеллигенции», не могло не вызвать самых резких протестов.
Впрочем, главную энергию критики авторы «Вех» обратили как раз против интеллигенции. Это было тем более неожиданно, что российская интеллигенция имела в то время чуть ли не божественный статус. Предполагалось, что это лучшая часть российского общества, самая образованная, самая нравственная, самая благородная, которая ведёт самоотверженную борьбу за интересы народа, за его свободу, за будущее России, жертвуя при этом всем, что у неё есть, – материальным благополучием, личным счастьем, самой жизнью. До сих пор никому в голову не приходило усомниться в её высоком предназначении.
Портрет интеллигенции, нарисованный авторами «Вех», был диаметрально противоположным. Российская интеллигенция предстала здесь в качестве безумных революционных радикалов, «отщепенцев», стремящихся исключительно к разрушению, в качестве замкнутого догматического кружка, проповедующего безответственный максимализм. «Героическое «всё позволено» незаметно подменяется беспринципностью» (С. Булгаков), а это, в свою очередь, порождает беспринципность методов и средств революционной борьбы.
Авторы «Вех» подчёркивали неисторичность мышления российской интеллигенции, её оторванность от жизни, её этническую беспочвенность, образующую гигантский разрыв между ней и народом.
В свете последовавших событий эту критику обычно рассматривают как своего рода философское ясновидение, как историческое прозрение, которое, к сожалению, не было принято во внимание.
Пророки в своём отечестве услышаны не были.
Однако насколько реалистичным было само пророчество?
СВОБОДА. РАВЕНСТВО. БРАТСТВО
Прежде всего заметим, что та критика социализма, с которой выступили авторы «Вех», вполне применима к современному российскому либерализму. Нынешний российский либерализм также сводится к механистической концепции «пользы», к примитивному потребительскому «экономизму», полагающему, что человек мотивирован сугубо материальными интересами – в любой ситуации он принимает рациональное, то есть выгодное для себя решение.
По сути, современный либерализм основывается на том же вульгарном материализме, что и ранняя социалистическая доктрина, на том же линейном детерминизме, который считает, что мир одномерен: причина однозначно влечёт за собой следствие. Отсюда и практика либерализма в России: давайте примем такие-то законы, скопировав их с западных, утвердим такие-то социальные институты, взяв их оттуда же, свяжем их такими-то коммуникациями, и у нас сразу же расцветут свобода и демократия.
Ну и каков результат? Законы приняли, институты утвердили, всё точно скопировали, и ничего особо не расцветает.
С аналогичным явлением столкнулись в своё время англичане, когда покидали колонии Британской империи. Они оставляли местному населению налаженный государственный механизм: министерства, департаменты, чиновничью иерархию, документооборот, способы принятия решений. Они даже готовили национальных специалистов, владеющих соответствующими навыками. Однако, как только англичане покидали страну, вся эта механика переставала работать. Местная «философия жизни», складывавшаяся веками, отвергала европейскую формалистику.
И тогда и сейчас не принималась в расчёт элементарная вещь: помимо экономики бытия, которая универсальна, то есть едина для всех, существует ещё и метафизика бытия, этническое самосознание, у каждого народа – своё. Разница метафизик – это и есть разница национальных характеров. Причём при столкновении метафизики с экономикой метафизика, как правило, побеждает.
Авторы «Вех» были абсолютно правы, требуя вслед за славянофилами, к которым они были идейно близки, учитывать особенности российского самосознания. В частности – традицию православия, почти тысячу лет формировавшую сознание россиян.
Другое дело, что, отвергая социализм, «Вехи» не предлагали ему внятной социальной альтернативы. У них не было образа будущего, не было перспективы, которая могла бы стать привлекательной для миллионов людей. Призыв к религиозной рефлексии, к нравственному совершенствованию на основе христианских доктрин выглядел архаическим в мире, жаждущем перемен. Это было обращение не к будущему, а к прошлому. Тем более что Русская православная церковь в начале ХХ века была дискредитирована в глазах россиян не меньше, чем институт монархии.
Пророчество ушло в пустоту.
Да и само отвержение социализма было, на наш взгляд, слишком поспешным. Правильно предугадывая трагедию, надвигающуюся на Россию, авторы «Вех» не учитывали того, что всякая большая мировоззренческая идея должна созреть. Она должна пройти через свой период «подростковой жестокости» – через свою нетерпимость, через свои религиозные войны, через свои «походы за веру», через свою инквизицию. Христианству, чтобы обрести гуманную форму, потребовалось около двух тысяч лет. Социализм же в эпоху «Вех» находился лишь в самом начале исторического пути.
К тому же от внимания авторов «Вех» каким-то образом ускользнуло, что именно социалистическая идея, выражавшая собой мечту человечества о справедливом обществе, если уж обращаться к «национальной почве», была наиболее близка традиционному сознанию россиян, тяготеющему не столько к формальной универсальной законности, созданной Западом, сколько к конкретной человеческой справедливости.
Не юридическая, а человеческая правота – вот чем внутренние, архетипические приоритеты России отличались от внешних, цивилизационных приоритетов Запада.
Неизбежность социализма была выражена ещё в лозунгах Французской революции 1789 г.: «Свобода. Равенство. Братство». Если первое поколение революций утверждало прежде всего свободу: человек не может быть рабом, вещью, говорящим орудием, если второе поколение революций утверждало прежде всего гражданское равенство: все люди равны независимо от цвета кожи, национальности, вероисповедания и т.д., то третье поколение революций, которое ещё не завершено, утверждает именно идею братства, идею справедливых социальных и человеческих отношений.
Костры инквизиции затмевали небо, но не заслоняли Бога. Точно так же террор сталинского периода и воздвигнутые затем нагромождения советского социализма не могут заслонить сияющую на горизонте идею справедливого переустройства мира.
СПРАВЕДЛИВОСТЬ – МОЁ РЕМЕСЛО
Столь же чрезмерной, по крайней мере с дистанции минувших ста лет, выглядит и критика интеллигенции, предпринятая авторами «Вех». Относилась она, разумеется, не ко всей российской интеллигенции, подавляющее большинство которой составляло земство, чрезвычайно много сделавшее в области народного просвещения, а только к её маргинальной части, к революционным фанатикам, превратившим марксизм в подобие новой религии.
Собственно, это понимали и авторы сборника. В частности, Н. Бердяев подчёркивал, что он говорит прежде всего «о нашей кружковой интеллигенции, искусственно выделяемой из общенациональной жизни. Этот своеобразный мир, живший до сих пор замкнутой жизнью под двойным давлением, давлением казёнщины внешней – реакционной власти, и казёнщины внутренней – инертности мысли и консервативности чувств, не без основания называют «интеллигентщиной» в отличие от интеллигенции в широком, общенациональном, общеисторическом смысле этого слова».
Между тем феномен интеллигенции – это именно то, что разводит мировоззренческую реальность России с мировоззренческой реальностью Запада, где на авансцене общественной жизни преобладает страта интеллектуалов.
Внешне эти страты очень близки. Им обеим присущи и образованность, и креативность, то есть способность к творчеству. Неудивительно, что их часто путают. Однако, по мнению петербургского культуролога А. Соколова, у интеллигенции наличествует ещё одно важное качество – этос, причём этос здесь доминирует и определяет собой всё остальное.
Социальное предназначение интеллектуалов – это выработка технологических принципов бытия – экономики, политики, социальности. Социальное предназначение интеллигенции – это выработка моральных принципов бытия, прежде всего тех нравственных ограничений, которые на рационализированное бытие необходимо накладывать.
Это чрезвычайно важная цивилизационная функция. В истории не раз возникали моменты, когда развитие технологий, совершенствование оружия, например, создавало угрозу самому существованию человечества. И только введение моральных запретов на массовое убийство, впрочем, как на убийство и насилие вообще, позволяло человечеству отодвинуться от опасной черты.
Можно провести следующую аналогию. Интеллектуалы строят дорогу в будущее, расширяя тем самым границы человеческого бытия, а интеллигенция, объединяя будущее с настоящим, создаёт правила движения по этой дороге. Она ставит необходимые знаки предупреждения: ограничение скорости, пешеходная зона, опасный поворот, тупик и так далее.
Причём интеллигенция не только вырабатывает приоритетные моральные нормы, но и сама как социокультурная общность является их носителем. Это тоже чрезвычайно важная функция. Принципы нравственности являются понятиями метафизическими: их, как правило, невозможно ни доказать, ни ввести через социальную логику. Чтобы они утвердились в реальности, необходима их непрерывная общественная демонстрация.
В обществе должен наличествовать класс людей, нравственная репутация которых не вызывает сомнений.
Исторически так сложилось, что на Западе, где церковь по отношению к государству была самостоятельной силой, индикатором нравственности служили её представители. Священник был образцом, эталоном нравственных норм. В России, где церковь была огосударствлена, носителем нравственных качеств стала интеллигенция.
Вот что здесь важно. Именно интеллигенция, вводя нравственные правила бытия, делает общество более-менее справедливым, то есть таким, которое пусть с оговорками, но принимает большинство его граждан. Например, ограничивает традиционной российской моралью жёсткие либеральные принципы конкуренции и эффективности.
Правда, складывается ощущение, что сейчас это предназначение некому исполнять.
КАКИМИ МЫ БУДЕМ?
В переломные моменты истории, когда один мир уходит, а другой, совершенно иной, является ему на смену, неизбежно возникает вопрос о самоопределении нации. Кем мы являемся? Что мы собой представляем? Чем мы отличаемся от других? Каково наше место в мире?
В России первую такую попытку предприняли западники и славянофилы, не столько, впрочем, решив, сколько обозначив проблему.
Авторы сборника «Вехи» продвинулись значительно дальше, чётко выделив то, чего не приемлет историческое сознание россиян: схоластический европейский рационализм, сведение многообразия жизни к формальным социологическим схемам.
Возможно, впервые в истории был поставлен вопрос о прикладном значении метафизики: духовное измерение важнее экономического, «внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия», и впервые определена интеллигенция как та социальная общность, которая согласовывает духовное и материальное.
Всё это имеет прямое отношение к нашей эпохе.
Современный мир также пребывает в состоянии цивилизационного перехода. Старая реальность распадается на глазах, а новая, постиндустриальная, возникает в тех формах, которым пока ещё нет названия.
Кто определит приемлемые границы новизны? Кто гуманизирует спонтанное извержение инноваций? Кто скажет, что значит быть русским в нынешнем мире? И кто в состоянии объяснить – зачем вообще эта «русскость» нужна?
Заметим, что глобальная экономика наций не видит. Ей требуются только сырьё, рабочая сила и квалифицированный менеджмент. А кто трудится на предприятии – русский или китаец, кто руководит фирмой – синтоист, мусульманин, христианин, не имеет значения. Лишь бы исполнялся набор типовых технологических операций.
Более того, глобальной экономике не требуется и сама Россия. Гораздо эффективнее был бы конгломерат крупных экономических латифундий, специализированных корпораций, напрямую включённых в мировое экономическое пространство. Причём внутри корпорации вполне может поддерживаться декоративная русскость. Как японские служащие поют хором гимн фирме, с которой они заключили долгосрочный контракт, так русские служащие или рабочие могут, если потребуется, иметь национальный дресс-код: ходить в лаптях, с бородами, подпоясанные верёвкой, есть в столовой щи, кашу, пить сбитень (сваренный малайцами из банановой кожуры), участвовать в коллективных молениях по православным обрядам.
Хопёр инвест!.. Воистину инвест!..
В глобальном мире крайности либерализма и патриотизма смыкаются.
Кто скажет, что это плохо? Зарплата приличная, социальное страхование на высоте, все национальные особенности тщательно соблюдены. Чего ещё надо?
А что была такая страна Россия, так подарила она миру хорошие товарные бренды: «Русское золото», «Русская нефть», «Русские самовары»… И хватит с неё.
Андрей СТОЛЯРОВ, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
Обсудить на форуме
Моральный бренд.ВЕХИ-2009
«Этот своеобразный мир, живший до сих пор замкнутой жизнью... не без основания называют «интеллигентщиной» в отличие от интеллигенции в широком, общенациональном, общеисторическом смысле этого слова».
«Вехи», 1909
ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ
Взрыв эмоций вокруг сборника «Вехи», опубликованного в 1909 г., был обусловлен тем, что авторы сборника, многие из которых впоследствии стали классиками русской философской и политической мысли, подвергли критике две священные для тогдашнего российского общества темы – социализм и интеллигенцию.
Надо сказать, что это явилось большой интеллектуальной смелостью. В начале ХХ века капитализм как форма общественного устройства себя окончательно дискредитировал. Было ясно, что он порождает беспощадную эксплуатацию большинства меньшинством, закрепляет неравенство, вызывающее, в свою очередь, острую классовую борьбу, легитимизирует власть денег, поощряет конкурентное хищническое отношение к миру и человеку.
Спасением для человечества представлялось социалистическое учение, которое, как казалось тогда, основывалось на традициях европейского просвещения и предлагало принципиально иную модель социального бытия: бесклассовое «мирное» общество, где все люди равны, где доминирует справедливость и благо всех есть благо каждого.
В противоположность этому авторы «Вех» сконцентрировали внимание на негативных чертах зарождающегося социализма. Они отмечали его догматизм, упрощающий жизнь до схемы, его стремительное превращение в суррогат религии, его «партийную принадлежность», исключающую творческую свободу, сведение им человека к «классу», что самого человека обезличивает и унижает. То есть вместо светлого будущего, каким социализм представлялся глазам современников, авторы «Вех» видели в нём доктрину тирании и порабощения.
Понятно, что такое отношение к социализму, который, по словам С. Франка, исповедовался «огромным большинством русской интеллигенции», не могло не вызвать самых резких протестов.
Впрочем, главную энергию критики авторы «Вех» обратили как раз против интеллигенции. Это было тем более неожиданно, что российская интеллигенция имела в то время чуть ли не божественный статус. Предполагалось, что это лучшая часть российского общества, самая образованная, самая нравственная, самая благородная, которая ведёт самоотверженную борьбу за интересы народа, за его свободу, за будущее России, жертвуя при этом всем, что у неё есть, – материальным благополучием, личным счастьем, самой жизнью. До сих пор никому в голову не приходило усомниться в её высоком предназначении.
Портрет интеллигенции, нарисованный авторами «Вех», был диаметрально противоположным. Российская интеллигенция предстала здесь в качестве безумных революционных радикалов, «отщепенцев», стремящихся исключительно к разрушению, в качестве замкнутого догматического кружка, проповедующего безответственный максимализм. «Героическое «всё позволено» незаметно подменяется беспринципностью» (С. Булгаков), а это, в свою очередь, порождает беспринципность методов и средств революционной борьбы.
Авторы «Вех» подчёркивали неисторичность мышления российской интеллигенции, её оторванность от жизни, её этническую беспочвенность, образующую гигантский разрыв между ней и народом.
В свете последовавших событий эту критику обычно рассматривают как своего рода философское ясновидение, как историческое прозрение, которое, к сожалению, не было принято во внимание.
Пророки в своём отечестве услышаны не были.
Однако насколько реалистичным было само пророчество?
СВОБОДА. РАВЕНСТВО. БРАТСТВО
Прежде всего заметим, что та критика социализма, с которой выступили авторы «Вех», вполне применима к современному российскому либерализму. Нынешний российский либерализм также сводится к механистической концепции «пользы», к примитивному потребительскому «экономизму», полагающему, что человек мотивирован сугубо материальными интересами – в любой ситуации он принимает рациональное, то есть выгодное для себя решение.
По сути, современный либерализм основывается на том же вульгарном материализме, что и ранняя социалистическая доктрина, на том же линейном детерминизме, который считает, что мир одномерен: причина однозначно влечёт за собой следствие. Отсюда и практика либерализма в России: давайте примем такие-то законы, скопировав их с западных, утвердим такие-то социальные институты, взяв их оттуда же, свяжем их такими-то коммуникациями, и у нас сразу же расцветут свобода и демократия.
Ну и каков результат? Законы приняли, институты утвердили, всё точно скопировали, и ничего особо не расцветает.
С аналогичным явлением столкнулись в своё время англичане, когда покидали колонии Британской империи. Они оставляли местному населению налаженный государственный механизм: министерства, департаменты, чиновничью иерархию, документооборот, способы принятия решений. Они даже готовили национальных специалистов, владеющих соответствующими навыками. Однако, как только англичане покидали страну, вся эта механика переставала работать. Местная «философия жизни», складывавшаяся веками, отвергала европейскую формалистику.
И тогда и сейчас не принималась в расчёт элементарная вещь: помимо экономики бытия, которая универсальна, то есть едина для всех, существует ещё и метафизика бытия, этническое самосознание, у каждого народа – своё. Разница метафизик – это и есть разница национальных характеров. Причём при столкновении метафизики с экономикой метафизика, как правило, побеждает.
Авторы «Вех» были абсолютно правы, требуя вслед за славянофилами, к которым они были идейно близки, учитывать особенности российского самосознания. В частности – традицию православия, почти тысячу лет формировавшую сознание россиян.
Другое дело, что, отвергая социализм, «Вехи» не предлагали ему внятной социальной альтернативы. У них не было образа будущего, не было перспективы, которая могла бы стать привлекательной для миллионов людей. Призыв к религиозной рефлексии, к нравственному совершенствованию на основе христианских доктрин выглядел архаическим в мире, жаждущем перемен. Это было обращение не к будущему, а к прошлому. Тем более что Русская православная церковь в начале ХХ века была дискредитирована в глазах россиян не меньше, чем институт монархии.
Пророчество ушло в пустоту.
Да и само отвержение социализма было, на наш взгляд, слишком поспешным. Правильно предугадывая трагедию, надвигающуюся на Россию, авторы «Вех» не учитывали того, что всякая большая мировоззренческая идея должна созреть. Она должна пройти через свой период «подростковой жестокости» – через свою нетерпимость, через свои религиозные войны, через свои «походы за веру», через свою инквизицию. Христианству, чтобы обрести гуманную форму, потребовалось около двух тысяч лет. Социализм же в эпоху «Вех» находился лишь в самом начале исторического пути.
К тому же от внимания авторов «Вех» каким-то образом ускользнуло, что именно социалистическая идея, выражавшая собой мечту человечества о справедливом обществе, если уж обращаться к «национальной почве», была наиболее близка традиционному сознанию россиян, тяготеющему не столько к формальной универсальной законности, созданной Западом, сколько к конкретной человеческой справедливости.
Не юридическая, а человеческая правота – вот чем внутренние, архетипические приоритеты России отличались от внешних, цивилизационных приоритетов Запада.
Неизбежность социализма была выражена ещё в лозунгах Французской революции 1789 г.: «Свобода. Равенство. Братство». Если первое поколение революций утверждало прежде всего свободу: человек не может быть рабом, вещью, говорящим орудием, если второе поколение революций утверждало прежде всего гражданское равенство: все люди равны независимо от цвета кожи, национальности, вероисповедания и т.д., то третье поколение революций, которое ещё не завершено, утверждает именно идею братства, идею справедливых социальных и человеческих отношений.
Костры инквизиции затмевали небо, но не заслоняли Бога. Точно так же террор сталинского периода и воздвигнутые затем нагромождения советского социализма не могут заслонить сияющую на горизонте идею справедливого переустройства мира.
СПРАВЕДЛИВОСТЬ – МОЁ РЕМЕСЛО
Столь же чрезмерной, по крайней мере с дистанции минувших ста лет, выглядит и критика интеллигенции, предпринятая авторами «Вех». Относилась она, разумеется, не ко всей российской интеллигенции, подавляющее большинство которой составляло земство, чрезвычайно много сделавшее в области народного просвещения, а только к её маргинальной части, к революционным фанатикам, превратившим марксизм в подобие новой религии.
Собственно, это понимали и авторы сборника. В частности, Н. Бердяев подчёркивал, что он говорит прежде всего «о нашей кружковой интеллигенции, искусственно выделяемой из общенациональной жизни. Этот своеобразный мир, живший до сих пор замкнутой жизнью под двойным давлением, давлением казёнщины внешней – реакционной власти, и казёнщины внутренней – инертности мысли и консервативности чувств, не без основания называют «интеллигентщиной» в отличие от интеллигенции в широком, общенациональном, общеисторическом смысле этого слова».
Между тем феномен интеллигенции – это именно то, что разводит мировоззренческую реальность России с мировоззренческой реальностью Запада, где на авансцене общественной жизни преобладает страта интеллектуалов.
Внешне эти страты очень близки. Им обеим присущи и образованность, и креативность, то есть способность к творчеству. Неудивительно, что их часто путают. Однако, по мнению петербургского культуролога А. Соколова, у интеллигенции наличествует ещё одно важное качество – этос, причём этос здесь доминирует и определяет собой всё остальное.
Социальное предназначение интеллектуалов – это выработка технологических принципов бытия – экономики, политики, социальности. Социальное предназначение интеллигенции – это выработка моральных принципов бытия, прежде всего тех нравственных ограничений, которые на рационализированное бытие необходимо накладывать.
Это чрезвычайно важная цивилизационная функция. В истории не раз возникали моменты, когда развитие технологий, совершенствование оружия, например, создавало угрозу самому существованию человечества. И только введение моральных запретов на массовое убийство, впрочем, как на убийство и насилие вообще, позволяло человечеству отодвинуться от опасной черты.
Можно провести следующую аналогию. Интеллектуалы строят дорогу в будущее, расширяя тем самым границы человеческого бытия, а интеллигенция, объединяя будущее с настоящим, создаёт правила движения по этой дороге. Она ставит необходимые знаки предупреждения: ограничение скорости, пешеходная зона, опасный поворот, тупик и так далее.
Причём интеллигенция не только вырабатывает приоритетные моральные нормы, но и сама как социокультурная общность является их носителем. Это тоже чрезвычайно важная функция. Принципы нравственности являются понятиями метафизическими: их, как правило, невозможно ни доказать, ни ввести через социальную логику. Чтобы они утвердились в реальности, необходима их непрерывная общественная демонстрация.
В обществе должен наличествовать класс людей, нравственная репутация которых не вызывает сомнений.
Исторически так сложилось, что на Западе, где церковь по отношению к государству была самостоятельной силой, индикатором нравственности служили её представители. Священник был образцом, эталоном нравственных норм. В России, где церковь была огосударствлена, носителем нравственных качеств стала интеллигенция.
Вот что здесь важно. Именно интеллигенция, вводя нравственные правила бытия, делает общество более-менее справедливым, то есть таким, которое пусть с оговорками, но принимает большинство его граждан. Например, ограничивает традиционной российской моралью жёсткие либеральные принципы конкуренции и эффективности.
Правда, складывается ощущение, что сейчас это предназначение некому исполнять.
КАКИМИ МЫ БУДЕМ?
В переломные моменты истории, когда один мир уходит, а другой, совершенно иной, является ему на смену, неизбежно возникает вопрос о самоопределении нации. Кем мы являемся? Что мы собой представляем? Чем мы отличаемся от других? Каково наше место в мире?
В России первую такую попытку предприняли западники и славянофилы, не столько, впрочем, решив, сколько обозначив проблему.
Авторы сборника «Вехи» продвинулись значительно дальше, чётко выделив то, чего не приемлет историческое сознание россиян: схоластический европейский рационализм, сведение многообразия жизни к формальным социологическим схемам.
Возможно, впервые в истории был поставлен вопрос о прикладном значении метафизики: духовное измерение важнее экономического, «внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия», и впервые определена интеллигенция как та социальная общность, которая согласовывает духовное и материальное.
Всё это имеет прямое отношение к нашей эпохе.
Современный мир также пребывает в состоянии цивилизационного перехода. Старая реальность распадается на глазах, а новая, постиндустриальная, возникает в тех формах, которым пока ещё нет названия.
Кто определит приемлемые границы новизны? Кто гуманизирует спонтанное извержение инноваций? Кто скажет, что значит быть русским в нынешнем мире? И кто в состоянии объяснить – зачем вообще эта «русскость» нужна?
Заметим, что глобальная экономика наций не видит. Ей требуются только сырьё, рабочая сила и квалифицированный менеджмент. А кто трудится на предприятии – русский или китаец, кто руководит фирмой – синтоист, мусульманин, христианин, не имеет значения. Лишь бы исполнялся набор типовых технологических операций.
Более того, глобальной экономике не требуется и сама Россия. Гораздо эффективнее был бы конгломерат крупных экономических латифундий, специализированных корпораций, напрямую включённых в мировое экономическое пространство. Причём внутри корпорации вполне может поддерживаться декоративная русскость. Как японские служащие поют хором гимн фирме, с которой они заключили долгосрочный контракт, так русские служащие или рабочие могут, если потребуется, иметь национальный дресс-код: ходить в лаптях, с бородами, подпоясанные верёвкой, есть в столовой щи, кашу, пить сбитень (сваренный малайцами из банановой кожуры), участвовать в коллективных молениях по православным обрядам.
Хопёр инвест!.. Воистину инвест!..
В глобальном мире крайности либерализма и патриотизма смыкаются.
Кто скажет, что это плохо? Зарплата приличная, социальное страхование на высоте, все национальные особенности тщательно соблюдены. Чего ещё надо?
А что была такая страна Россия, так подарила она миру хорошие товарные бренды: «Русское золото», «Русская нефть», «Русские самовары»… И хватит с неё.
Андрей СТОЛЯРОВ, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
Обсудить на форуме